Иван да Марья

Цветок с ярко-красными цветками звали Ванька мокрый. Вроде бы умел он предсказывать дождь — на глянцевых листьях образовывались капельки, так похожие на росу. Но Алексей Анатольевич цветами не интересовался и вполуха слушал, как его жена Леночка щебечет там о цветах на подоконнике.

Сейчас Алексей Анатольевич остался один: Леночка умерла два года назад. Говорят, время лечит. Но Алексей Анатольевич с каждым днем чувствовал, как силы покидают его. Будто все хорошее, что было в их незамысловатой, но такой радостной, сорокалетней совместной жизни, Леночка забрала с собой. Остался, конечно, сын — уже взрослый. Жил он отдельно, но отца не забывал, любил. Но одно дело — принять гостей, расспросить, как дела, и с облегчением, в общем-то, закрыть за ними через два часа дверь. И совсем другое дело — находиться с родным человеком каждый день, каждый час.

Вместе просыпаться, потом слушать добрые домашние звуки: как течет вода из крана, как Леночка мягко стучит каблучками тапок по паркету. Как звенит ложка о кастрюльку (это готовится кашка), как закипает чайник. Сейчас, оставшись одиноким, Алексей Анатольевич утра свои тратил на такие вот воспоминания, по минутам буквально раскладывая свое былое семейное счастье. Отчего-то вспоминать хотелось не годы юности, страсти, нагретые солнцем пляжные камешки где-то под Хостой, молодую стройную Леночку в шляпе с широкими полями. А их простой и тихий быт последних лет. Когда сын вылетел из отчего дома, когда уже не надо было ходить на каждодневную унылую работу, когда вроде бы и здоровья осталось совсем немного — но вдруг стало важным и интересным заботиться о нем, этом самом убывающем с каждым годом, да что там, с каждым днем, здоровье… Именно тогда полюбил он свою Леночку по-настоящему. Полностью, без остатка.

Исключив уже возможность супружеской измены, какой-то другой жизни. Впереди были уже только такие вот спокойные дни, посвященные друг другу. Жену он по-прежнему звал Леночкой — как привык звать с далекой молодости.

Кто-то, может быть, удивлялся такому обращению к женщине серебряного возраста. Но потом, познакомившись поближе с милой, ласковой женой Алексея Анатольевича, услышав ее заливистый девичий смех, приметив искорку в темных глазах-смородинках, становилось совершенно ясно, что она никакая там не Елена Андреевна, а именно Леночка.

Глупо, странно и нелепо, что ушла она так внезапно, оставив Алексея Анатольевича сиротой.

— Я теперь круглый сирота, — так и говорил он. — Но у меня есть питомец. Зовут его странно: Ванька мокрый.

Из всех многочисленных цветков, что когда-то растила на подоконнике заботливая Леночка, за два года сиротства остался один только Ванька мокрый. — Это бальзамин, — сказала невестка Алина. — В детстве мы называли его «Огоньком».

— Ванька мокрый, — упрямо повторил Алексей Анатольевич. — Леночка так говорила.

Алина на свекра не сердилась. И за Ванькой мокрым ухаживала — как-то обновляла, что-то подрезала. Алексей Анатольевич в подробности не вдавался.

Главным для него было, что цветок рос, ярко горели карминно-красные звездочки, а на листьях выступали капельки, сулящие дождь.

Ваньке мокрому стал Алексей Анатольевич доверять сокровенное. Как раньше — Леночке. Зачитывал смешные анекдоты из газеты, делился возмущением по поводу политики. Жаловался на невестку и на суставы, которые стали предсказывать погоду не хуже самого Ваньки мокрого.

Рассказал даже то, о чем не знала и Леночка: об Алле, с которой вспыхнул когда-то такой роман у Алексея Анатольевича, что даже подумывал уйти из семьи. И даже совсем уже было решился, уж больно хороша была высокая, рыжая, шумная Алла.

Алексей Анатольевич называл ее Красный конь — за эту яркую гриву волос и громкий смех. А их воровские встречи в обеденный перерыв назывались, конечно, «купанием Красного коня».

После одного из таких свиданий Алексей Анатольевич пришел домой, исполненный решимости рассказать Леночке все как есть, забрать зубную щетку и собрание сочинений братьев Стругацких, уйти в морозную ночь, брести сквозь снег, сказать Алле: «Я весь твой». Вдохнуть запах ее приторных духов. Вот странно, обращался Алексей Анатольевич к Ваньке мокрому.

Я помню запах ее духов, а не помню цвета глаз. Странная, избирательная память.

Может, оттого, что во время поцелуев Алла всегда закрывала глаза? Леночка была дома — приболела. Закутанная в клетчатый плед, с распухшим носом, в теплых шерстяных носках, она вышла в коридор встречать Алексея Анатольевича, обняла. Сказала:

— Холодный, как айсберг в океане! — засмеялась, закашлялась. — Я тебе торт приготовила, ну, тот, самый любимый. «Муравейник». Не могу лежать дома без дела.

Маленькая птичка с черными глазками выиграла у целого Красного коня.

Все это рассказывал, в мельчайших подробностях, Алексей Анатольевич цветку на подоконнике. И даже интересные книжки читал вслух, как прежде — Леночке. Прочитал вот как-то цитату из Льва Николаевича: «Радость в жизни — то же самое, что масло в лампе. Как только масла становится мало, сжигается фитиль и, сжигаясь, перестает светить и только дымит черным, вонючим дымом». Как точно сказано! Алексей Анатольевич живо представил себе эту лампу и валящий из нее черный дым. Оказывается, радость в его жизни была, да вся вышла. Радость звали Леночкой.

А сейчас вот и свет куда-то весь подевался, и жизни той осталось совсем капля. Может быть, эта капля собралась на глянцевом листке странного цветка с человеческим именем, который когда-то так любила Леночка. И, может быть, поэтому так держался за него Алексей Анатольевич.

Держался, но говорил, что долго не протянет. Вот разве что — кому доверить Ваньку мокрого? Сын с невесткой Алиной давно не навещали: у них была своя, набирающая обороты жизнь. Еще прошлой зимой родилась у них девочка, назвали библейским именем Мария.

Внучка, стало быть, Алексею Анатольевичу. Звали в гости, но он все отнекивался.

— У них своя жизнь, у меня — своя, — объяснял бальзамину. — Масла в лампе чутка осталось, сам понимаешь.

Цветок, казалось, разделял его настроение. Он сильно вытянулся за последние месяцы — осенью солнце было редким гостем, с каждым днем таял день, и Ванька мокрый силился подняться повыше, чтобы захватить хоть немного света. Его стебли некрасиво оголились возле земли, но на самой макушке по-прежнему горели маленькие цветочки-огоньки.

— Погибнем оба — уйдем, никого не напрягая, — решил за них двоих Алексей Анатольевич. — К Леночке. Она ждет нас, я знаю.

Осенняя хандра, одиночество, слабость. Ждать уже нечего. Все книжки в домашней библиотеке прочитаны, все воспоминания пересказаны и сданы в архив. И совсем скоро ляжет настоящий снег — Алексей Анатольевич не любил зиму, отчего-то она всегда напоминала Аллу, Красного коня и то давнее его предательство. А Леночка была цветущим жасминовым июнем…

Алексей Анатольевич стоял возле окна и смотрел на улицу. Ванька мокрый тоже смотрел. Собственно, ничего другого цветок в своей жизни не знал, кроме этого вида во двор. Разве что припоминал смутно теплые женские руки, быстро и незаметно улучшающие незамысловатый его быт: рыхлящие землю вокруг корней, снимающие подсохшие листки, протирающие пыль, поливающие целебной водой с удобрениями…

Женские руки не касались Ваньку мокрого уже целую вечность, а вид из окна он изучил досконально. Скрипучие детские качели, лавочка, на которой днем собирались старушки, а вечером подростки. Деревья — летом за ними не разглядеть было, кто идет по дорожке к подъезду. Сейчас листва облетела, и Алексей Анатольевич с Ванькой мокрым видели, как по дорожке идет семья: молодые мужчина с женщиной и маленькая девочка в лиловом комбинезоне. Девочка хотела на качели, но папа ловко подхватил ее на руки и зашагал к дому. Сердце у Алексея Анатольевича заколотилось: впервые он увидит свою внучку.

— Ну что ж, — выдохнул он Ваньке мокрому. — Надо посмотреть свое продолжение, прежде чем… И пошел открывать дверь.

Она еще не умела говорить, эта маленькая Мария, продолжение его и Леночки. Но, Господи, как же она была похожа на Леночку! Те же налитые щечки-яблочки, маленькие аккуратные ушки, черные глазки-смородинки! Родители только вытряхнули ее из комбинезона, и она тут же побежала на неокрепших ножках в комнату.

Алексей Анатольевич испугался за маленькую: вдруг упадет, расшибется! Подхватил ее на руки. И задохнулся от счастья, и вспомнил, что такое же острое счастье испытал когда-то очень давно, когда первый раз дотронулся до Леночкиной руки.

Тогда рядом шумело самое синее в мире Черное море и отчаянно кричали чайки. А сейчас — городской унылый пейзаж за окном и маленькая родная девочка, новый смысл жизни, ее новая страница.

Он уже видел, как весной поведет ее в скверик и покажет лебедей на пруду. Как посадит на трехколесный велосипед и научит крутить педали. Как вместе нарисуют они солнечный круг, небо вокруг. Как купит ей котенка. Или щенка? Мария. Слишком взрослое имя для такой крохи, он будет называть ее Марусей.

Вся дальнейшая жизнь решилась за считаные минуты. Она обрела смысл.

На подоконнике стоял Ванька мокрый — на его листьях выступили капли. Скупая слеза — но слезы и от радости тоже бывают. Ведь Ванька — это Иван, а Маруся — это Марья. Иван да Марья в этом мире всегда вместе, всегда рядом.