Последний безумец века: 5 знаменитых стихотворений Луи Арагона

Жизнь писателя многогранна и противоречива: в молодости бунтарь-дадаист и сюрреалист, любитель парижской светской жизни, друг Андре Бретона и Поля Элюара, затем ушедший в завзятые коммунисты, пропагандист, друг СССР, борец за торжество социалистического реализма; в старости – печальный и разочаровавшийся в советском режиме защитник диссидентов и опальных советских писателей. Это всё о нём. Окружённый непониманием современников за рьяные коммунистические взгляды, но, тем не менее, признанный деятель французской культуры – Луи Арагон.

Внебрачный сын политического деятеля и молодой гризетки, маленький Луи появился на свет 3 октября 1897 года в Париже. Префект полиции Луи Андриё, беспокоясь о сохранности своего законного буржуазного брака, придумал для сына фамилию Арагано, в честь испанской исторической земли Арагон. Мальчик был записан, как сын родителей Маргариты Тука, своей матери, которая стала его "сестрой". В 1917 году Луи, студент второго курса медицинского факультета, отправился санитаром на поля I мировой войны. Незадолго до этого, приёмная мать открыла юноше тайну его рождения. Впечатлённый молодой человек, личная драма которого усилилась жестокими картинами войны, начал писать на фронте первые стихи.

Вернувшись с войны, молодой поэт взял псевдоним "Арагон", влился в творческие круги Парижа и стал одной из самых видных фигур авангардных течений в искусстве: дадаизма, а затем сюрреализма. Вместе с молодыми бунтарями он осуждал буржуазное общество и господствовавшие в нём устои. Это находило отражение в его первых сборниках - сборнике стихов "Фейерверк" (1920), повести "Анисе" (1921), романе "Приключения Телемака" (1922), романе "Парижский крестьянин" (1926), "Трактате о стиле" (1928).

Неизвестно, какая судьба ожидала бы молодого сюрреалиста в дальнейшем, но в 1928 году произошла встреча, изменившая всю его последующую жизнь, его политические и литературные взгляды. В то время Арагон, расстроенный разрывом со своей подругой, парижской издательницей Нэнси Кунар, отправился в одно из кафе на Монпарнасе и встретил там молодую писательницу Эльзу Триоле, младшую сестру той самой Лили Брик.

На долгие годы, вплоть до самой своей смерти, Эльза стала музой, любовью и другом Арагона. Под её влиянием поэт вступил во Французскую коммунистическую партию и начал активно заниматься журналистикой. В 1930 году пара отправилась в СССР, где сестра Эльзы, Лиля Брик, познакомила Арагона с главным советским поэтом тех лет – Владимиром Маяковским. Муж Лили, Осип Брик, чекист со стажем, свёл своих парижских родственников с многими советскими коммунистическими деятелями. В 1932 году Арагон в составе интернациональной бригады писателей отправился изучать новостройки социалистического Урала, чему посвятил пламенный цикл стихов "Ура, Урал!". В 1934 году Арагон принял участие в Первом съезде советских писателей, а в 1935-м выпустил сборник статей "За социалистический реализм". Последующие годы поэт неизменно стоял на коммунистических позициях и высказал свои симпатии к Советскому Союзу. Во время Второй мировой войны он активно участвовал в движении Сопротивления.

Многочисленные произведения Арагона тех лет – поэма "Красный фронт" (1931), романы "Базельские колокола" (1934), "Богатые кварталы" (1936), "Пассажиры империала" (1941) – написаны в духе соцреализма. В 1957 году Арагон стал лауреатом Международной Ленинской премии "За укрепление мира между народами". Он занимался популяризацией во Франции советской литературы, редактировал коммунистическую газету "Леттр Франсез".

Со временем поэт всё больше разочаровывался в авторитаризме советского режима. Большое осуждение вызвали процессы против советских писателей середины 60-х годов, в частности Процесс Синявского и Даниэля, арест режиссёра Сергея Параджанова, а затем ввод войск в Чехословакию. Многих писателей и деятелей Арагон пытался "отстоять" лично, в противном случае грозясь публичным отречением от своих многочисленных советских орденов.

К счастью или нет, но к концу своей литературной и жизненной деятельности, Луи Арагон, хоть и сохраняя верность партии, отказался от коммунистической риторики. В его произведениях вновь зазвучали ценные литературные, лишённые всякого пропагандизма, мелодии и слова. Вновь вернулись словотворчество, образность.

Роман "Гибель всерьез" (1965), стихотворные сборники "Нож в сердце" (1941), "Глаза Эльзы" (1942) и другие некоммунистические произведения – жемчужины его творчества. Написанная в 70-е годы серия прекрасных портретов в прозе таких великих людей, как Стендаль, Рембо, Гюго, Роллан, Матисс – одно из самых высоко оценённых самим писателей его творений.

Некую эволюцию взглядов и стиля пережила и супруга писателя Эльза Триоле. Она ушла из жизни в 1970 году, Арагон пережил её на 12 лет, скончавшись в 85 лет. В последние годы жизни разочарованный коммунист пытался утешить свою ностальгию по разбитым надеждам, ушедшему энтузиазму и любви. Незадолго до смерти он написал такие горькие слова: "Я на пороге жизни и смерти с потупленным взором и с пустыми руками стою…". Но мы вспомним другие, полные внутренней силы и оптимизма предсмертные строки "последнего поэтического безумца века", как называли его современники:

Здесь на земле одной
С людьми соседи мы —
И мы должны любить,
Как никогда — любить

Творчество Луи Арагона – прекрасное подтверждение постоянной жажды любить и призыва к читателям руководствоваться тем же. "Вечерняя Москва" предлагает вашему вниманию подборку известных стихотворений выдающегося поэта.

ГЛАЗА ЭЛЬЗЫ (1941)

В глубинах глаз твоих, где я блаженство пью,
Все миллиарды звёзд купаются, как в море.
Там обретало смерть безвыходное горе.
Там память навсегда я затерял свою.

Вот словно стая птиц закрыла небеса, И меркнет океан.
Но тень ушла — и снова
Глаза твои синей простора голубого
Над спелым золотом пшеницы иль овса.
Расчистится лазурь, померкшая в тумане,
Но всё ж синей небес, омывшихся грозой,
Твои глаза, мой друг, блестящие слезой.
Стекло всегда синей в разломе иль на грани,

О свет увлажненный, о мать семи скорбей,
Ты призму пронизал семью мечами цвета.
Когда рассвет в слезах, день плачется с рассвета,
При чёрной чашечке цветок всегда синей.

Две бездны синих глаз, два озера печали,
Где чудо явлено — пришествие волхвов,
Когда в волнении, увидев дом Христов,
Они Марии плащ над яслями узнали.

Довольно уст одних, когда пришла весна,
Чтоб все слова сказать, все песни спеть любимой,
Но мало звездам плыть во мгле неизмеримой,
Нужна им глаз твоих бездонных глубина.

Ребёнок, широко раскрыв глаза, дивится,
Когда он узнает прекрасного черты,
Но если делаешь глаза большие ты,
Не могут и цветы под ливнем так раскрыться,

А если молния в лаванде их блеснёт,
Где празднуют любовь мильоны насекомых,
Я вдруг теряю путь среди светил знакомых,
Как погибающий в июле мореход.

Но радий я извлёк из недр породы мёртвой,
Но пальцы я обжёг, коснувшись невзначай.
Сто раз потерянный и возвращённый рай,
Вся Индия моя, моя Голконда — взор твой.

Но если мир сметёт кровавая гроза
И люди вновь зажгут костры в потёмках синих,
Мне будет маяком сиять в морских пустынях
Твой, Эльза, яркий взор, твои, мой друг, глаза.

(Перевод Вильгельма Левика)

НОЧЬ ИЗГНАНИЯ (1941)

Что изгнаннику, если цвета на экране
Неверны, — он Париж узнаёт всё равно,
Пусть он в призраки, в духов не верит давно —
Слышу, скажет он, скрипок игру в котловане.

Тот блуждающий, скажет он вам, огонёк —
Это Опера. Если б в глазах воспалённых
Унести эти кровли и плющ на балконах,
Изумруды, чей блеск в непогодах поблёк!

Мне знакома, он скажет, и эта скульптура,
И плясуньи, и дева, что бьёт в тамбурин,
И на лицах — мерцанье подводных глубин.
Как спросонья, глаза протирает он хмуро.

Вижу чудища в свете неоновых лун,
Ощущаю под пальцами бледность металлов,
И рыданьям моим среди слёз и опалов
Вторят в Опере стоны раструбов и струн.

Предвечерий парижских ты помнишь ли час?
Эти розы и странные мальвы на скверах,
Домино, точно призраки в сумерках серых,
Каждый вечер менявшие платья для нас,

Помнишь ночи, — как сердца тоску превозмочь? —
Ночи в блесках, как чёрные очи голубки.
Что осталось нам? Тени? Сокровища хрупкие?
Лишь теперь мы узнали, как сладостна ночь.

Тем, кто любит, прибежище дарит она,
И с фиалковым небом парижского мая
Шли не раз твои губы в пари, дорогая.
Ночи цвета влюблённости! Ночи без сна!

За тебя все алмазы сдавал небосвод.
Сердце ставил я на кон. Над тёмным бульваром
Фейерверк расцветал многоцветным пожаром —
К звёздам неба летящий с земли звездомёт.

Плутовали и звёзды, как помнится мне.
В подворотнях стояли влюблённые пары,
Шаг мечтателей гулкий будил тротуары,
Ёрник-ветер мечты развевал в тишине.

Беспредельность объятий заполнив собой,
Мы любили, и в ночь твоих глаз не глядели
Золотые глаза непогасшей панели.
Освещала ты, полночь, своей белизной.

Есть ли там першероны? В предутренней рани
Овощные тележки, как прежде, скрипят
И на брюкве развозчики синие спят?
Так же лошади скачут в марлийском тумане?

И на крюк Сент-Этьен поддевает ларьки,
И сверкают бидоны молочниц лукавых,
И, распяв неких монстров, на тушах кровавых
Укрепляют кокарды, как встарь, мясники?

Не молчит ли, кляня свой печальный удел,
С той поры, как любовь удалилась в затворы,
Граммофон возле нашего дома, который
За пять су нам французские песенки пел?

В тот потерянный рай возвратимся ли мы,
В Лувр, на площадь Согласия, в мир тот огромный?
Эти ночи ты помнишь средь Ночи бездомной,
Ночи, вставшей из сердца, безутренней тьмы?

(Перевод Вильгельма Левика)

ПАСТОРАЛИ (1942)

Маркиз там ездит на мотоциклетке,
Там под бебе рядится старый кот.
Сопляк там ходит в дамской вуалетке
И, трам-пам-пам, пожарник помпы жжёт.

Гниют па свалке там слова святые,
Слова пустые подняты на щит.
Там бродят ножки дочерей Марии,
И там спина эстрадницы блестит.

Там есть ручные тачки и повозки,
Автомобилей там невпроворот.
Суют во всё свой нос там недоноски,
А трус иль плут во сто карат идёт.

Видальщины, скажу я без обиды,
Навидишься у этих берегов!
Девиц невидных, потерявших виды,
Бандитов видных, с виду добряков,

Самоубийц, кидающихся в воду,
Тузов без карт, под видом правды ложь,
И жизнь идёт там через пень колоду,
И ценности не ценятся ни в грош.

(Перевод Вильгельма Левика)

СЧАСТЛИВОЙ НЕТ ЛЮБВИ (1942)

Ни в чём не властен человек. Ни в силе,
Ни в слабости своей, ни в сердце. И когда
Открыл объятья он, — за ним стоит беда,
Прижал к своей груди — и губит навсегда.
Мучительный разлад над ним раскинул крылья.
Счастливой нет любви.

Что жизнь его? Солдат, оружия лишённый,
Которого к судьбе готовили иной;
К чему же по утрам вставать, когда пустой
Ждёт вечер впереди, пронизанный тоской?
И это жизнь моя. Не надо слёз и стонов.
Счастливой нет любви.

Любовь моя и боль, о боль моей печали!
Как птица раненая, в сердце ты моём.
Под взглядами людей с тобою мы идём.
Слова, что я сплетал, что повторял потом
Во имя глаз твоих, покорно умирали.
Счастливой нет любви.

Нет, поздно, поздно нам учиться жить сначала.
Пусть в унисон сердца скорбят в вечерний час.
Нужны страдания, чтоб песня родилась,
И сожаления, когда пожар угас,
Нужны рыдания напевам под гитару.
Счастливой нет любви.

Нет на земле любви, не знающей страданий,
Нет на земле любви, чтоб мук не принесла,
Нет на земле любви, чтоб скорбью не жила,
И к родине любовь не меньше мне дала,
Чем ты. И нет любви без плача и рыданий.
Счастливой нет любви, но в нас она живёт,
И мы с тобой любить не перестанем.

(Перевод Михаила Кудинова)

Francoise Hardy - Il n'y a pas d'amour heureux (песня также известна в исполнении Жоржа Брассенса)

ЛЮБОВНИКИ В РАЗЛУКЕ (1942)

Как двух глухонемых трагический язык
В гремящей темноте, в сумятице вокзалов —
Прощанье любящих, их молчаливый крик
В безмолвной белизне зимы и арсеналов.
И если к облакам лучи надежд летят
Средь баккара ночей, — их огненные руки,
Коснувшись птиц стальных, испуганно дрожат.
Не соловей — поверь, Ромео, полный муки, —
Не жаворонок вам устроил в небе ад.

В сугробах мир поблек, обмяк.
Вдруг замерли деревья, зданья,
Бесцветные, как воздух, как
Бесцветное воспоминанье,
Когда пришло — но в нём рвалось
Из строчек чувств больших дыханье —
Письмо, печальное до слёз,
Письмо, печальное до слёз.

Зима похожа на разлуку,
Зимой кристаллы льда поют,
И холод вин рождает скуку,
И звуки медленно текут,
Овладевают мной, и плещут,
И, как часы, все бьют и бьют,
И стрелки времени скрежещут,
И стрелки времени скрежещут.

Жена, мой луч и мой родник,
Зачем в письме такая горечь,
Ведь я люблю, зачем же крик, —
Так судно, тонущее в море,
Зовёт и мучит дальний зов,
Который ветры на просторе
Глушат шуршаньем рифм и строф,
Шуршаньем всех своих грехов.

Моя любовь, теперь у нас
Осталась только слов помада,
В них по колена день увяз,
Похожий на преддверье ада.
Опять воскрес мечты росток
У башен Жевра, в недрах сада,
Где для меня играл рожок,
Где для тебя играл рожок.

Я сделаю из слов бесценные букеты —
Такие в дар кладут к подножию мадонн —
И подарю тебе прозрачность анемон,
Вероник синеву, сирень и первоцветы,
И пену нежную на ветках миндаля —
На майских ярмарках они чуть розовеют, —
И чаши ландышей — за ними мы в поля
Пойдём, когда… Но тут слова в цвету немеют,
От ветра этого ссыхается земля,
Цветы теряют цвет, фиалки глаз тускнеют.
Но буду для тебя я петь, пока волной
Стучится в сердце кровь и наполняет вены.
"Всё это тру-ля-ля", — мне скажут, но смиренно
Я верю: радугой над светлою вселенной
Взойдут слова, что я, простой, обыкновенный,
Твердил тебе, и ты одна поймёшь, — нетленны
Лишь потому любовь и солнце над землёй,
Что осенью, когда весна была мечтой,
Я это тру-ля-ля спел, как никто другой.

(Перевод Эльги Линецкой)

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:

Прощай же, грусть: 10 известных стихотворений Поля Элюара