Это сделали немцы / 10 апреля 1945 г.
Их — тридцать семь, мальчиков и девочек, в возрасте от 5 до 16 лет. Здесь, в Клязьминском детском доме, они находятся недавно. Прошло больше двух месяцев с того дня, как советские танкисты освободили их из немецкого концентрационного лагеря, одели, сытно накормили, приласкали и утешили. Но и сейчас невозможно смотреть на них, измученных до предела. Не потому, что эти детские лица, уже округлившиеся слегка порозовевшие, все еще прозрачны, а сиреневые круги залегают под глазами даже пятилетнего Павлика. Невыносимо другое: в рабстве дети утратили все, что свойственно ребенку.
…С неба лучится нежаркое солнце. Из-под слежавшихся ноздреватых куч темного снега бегут сотни говорливых ручейков. Встрепанные воробьи самозабвенно плещутся в сверкающих лужах. Близкий — через дорогу — лесок полон шума, разноголосого птичьего гомона.
В такие дни трудно удержать ребят комнате. Они носятся с криком по лужам, скачут через канавы, топчут сырую, курящуюся тонким паром землю. Но дети из Клязьминского дома даже во дворе говорят вполголоса и, как в строю, шеренгой идут по дорожке. Они не смеются. Не прыгают. А когда пытаются поиграть в мяч или в «кошки-мышки», учительница Софья Николаевна Скворцова, закусив губы, отворачивается. Дети не умеют резвиться. И это сделали немцы.
Когда малыш хочет улыбнуться, мускулы его лица неумело напрягаются, как у немых, а в испуганном взгляде — тьма, ни одной искорки смеха. Кажется, смертельно ранена душа, и боль осела глухой тенью в глубине детских глаз.
…На днях шефы из Кировского района Москвы привезли подарки: много всяких сластей и игрушек. Дети молча смотрели на нарядных кукол и плюшевых мишек. Но они не затеяли веселой игры. Они не умеют играть… Это тоже сделали немцы.
Над участью сиротки Козетты из романа Виктора Гюго многие поколения читателей проливали горькие слезы. Было страшно представить, что Козетта не имела куклы и в свободные от работы часы играла стали лишь с оловянной саблей и другой такой же чепухой.
У детей, вырванных из фашистской неволи, почти четыре года не было ничего. И у них вовсе не было свободного времени. Им запрещали все, что свойственно ребенку, человеку. Запрещали смеяться, плакать, разговаривать, двигаться по желанию. Для них выработали строгий порядок существования, при котором, не будь у детей неистребимой надежды на освобождение, живой человек через несколько лет может превратиться в робота. Немцы добивались этого со свойственной им тупой методичностью.
Немцы хотели создать рабов по своему подобию: они изгоняли из человека его живую душу, разум, сознание.
…В 1941 году гитлеровцы выжгли несколько районов Витебской области, а женщин, детей и стариков угнали в Аушвиц. Они везли их в закрытых вагонах, без пищи и воды. В Аушвице белорусские пленники стали бесправными рабами. Прежде всего немцы лишили их имени. Канцелярским пером с тушью, даже не иглой, они накололи на руке каждого длинный номер. Они клеймили взрослых и детей с бессмысленностью автоматов. Клеймили даже месячных младенцев.
Потом у матери отняли детей и увезли их в Птулиц. Здесь их раздели, отобрали все личные вещи, а взамен выдали рубашки, сарафаны и курточки из негреющей искусственной ткани. Вместо ботинок — деревянные колодки. Ни пальто, ни чулок, ни платков дети не получали даже зимой. Их кормили супом с червями и били по всякому поводу и без повода. Через восемь месяцев детей перевели в лагерь под Лодзью и поселили в здании польской фабрики, откуда было вывезено оборудование.
Территорию лагеря обнесли двойным рядом колючей проволоки. Автоматчики дежурили день и ночь и стреляли в неосторожно приблизившихся к ограде. Комендант ходил по лагерю с собакой и мог травить провинившихся. Они были опасны, эти дети пяти-двенадцати лет!
Воспитатели выполняли обязанности палачей. За «провинность» рабов били палками, ставили голыми коленями на цементный пол на 10-12 часов. Наташу Старовойтову, маленькую, прямую, как лозинка, девочку, за разговор с подругой воспитательница толкнула лицом в парашу.
Дети работали по одиннадцать с половиной часов: стирали, ходили на фабрику, рыли в поле картошку, добывали камни в каменоломнях. Малыши до семи лет мыли полы и собирали в корзинку мусор со двора. Когда не случалось настоящей работы, пленников выводили к кучам камня и заставляли весь долгий день бить камнем о камни, как в литавры. У рабов не должны были ослабевать мускулы.
Бессмысленное занятие доводило до отчаяния. Девочки не могли плакать: слезы так же жестоко преследовались, как смех, как песня, как разговор полным голосом, как встреча с родными братьями. Раб не смел чувствовать.
Детям давали утром и вечером горькую черную бурду, которую называли «кофе». В обед они получали 200 граммов хлеба из опилок и суррогата и жидкий суп. Бывало, что суп варили с мышами. Бесправные дети не смели выказать брезгливость. Они должны были молчать и тогда, когда в мыле находили человеческие ногти! За три с половиной года жизни в плену дети не видели ни одной книжки. Они разучились читать. Но их заставляли делать книксен и приветствовать коменданта по-немецки. Людоеды и палачи сентиментальны.
И все же они ничем не могли вытравить у детей память о родной земле. Четырнадцатилетний ленинградец Володя хранил листок бумаги с переписанной русской песней. Обнаружив этот листок, немцы избили мальчика в кровь. Когда девочки, рискуя жизнью, прокрались к Володе, чтоб напоить его водой, мальчик сказал:
— Не плачьте. Я все выдержу. Им будет хуже. Все равно, наши придут.
О, как верили дети своей стране! Они пели вполголоса родные песни, работая на немецком огороде, за ткацким станком. Старшие говорили своим маленьким сестрам и братьям о Советском Союзе: «Нас спасет Сталин, Наши придут, и мы поедем домой».
Они освобождены, они снова на родной земле, вновь обрели теплую заботу и ласку. Родина не забудет их тяжелых страданий. Суровый счет предъявит она немецким каннибалам.
