Юрий Поляков: Талант — это говорящее полено, вырезать из него человека можешь только ты сам

12 ноября исполняется 70 лет известному писателю, драматургу и публицисту, другу нашей редакции Юрию Полякову. Не будем скрывать — мы общаемся часто, поскольку по многим вопросам имеем схожие позиции. В юбилейном же интервью нам хотелось поговорить и о нашей культуре, и о ситуации в литературе, а также об основных принципах Полякова-человека. Ну и поздравить Юрия Михайловича, разумеется!

С Поляковым и трудно, и просто. Трудно — потому что он несгибаемо стоит на своем, что вызывает огромное уважение, бывает крайне резок в плане оценок людей и ситуаций. Но и легко — потому же! Поскольку он верен себе, а от сказанного никогда не отказывается.

— Юрий Михайлович, всегда хотела спросить: какое ваше произведение принесло вам больше всего терзаний? Что писалось трудно, что — легко? В чем самая ваша большая удача и неудача?

— Есть такая расхожая оценка литературного текста — «легко написано». Она по сути неверна. Правильнее говорить: «Легко читается». Это, в самом деле, достоинство, терпеть не могу сочинения, сквозь которые продираешься, как сквозь бурелом, перевитый для надежности колючей проволокой. А вот как легкость достигается, каким тяжелым трудом, вопрос другой. Я пишу непросто, возвращаюсь к написанному, отделываю. Так при полировке переходят от крупнозернистой наждачной бумаги к нулевой шкурке. Труднее всего, наверное, шел «Гипсовый трубач». Во-первых, новый для меня жанр — свободный роман с большим количеством вставных новелл, во-вторых, объем — более пятидесяти авторских листов. Самая большая моя удача в том, что я стал овладевать профессией в великую эпоху, когда писать плохо было неприлично. Самая большая неудача — что я завершаю литературный путь во времена, когда мастерство просто не способны оценить, как красивое пение в стране глухих.

— Афористично. А помните: «Не могу поступаться принципами»? Вам приходилось это делать? В чем разница между Юрой времени службы в армии и Юрием Михайловичем, издающим при жизни многотомное собрание сочинений? Каким поступком гордитесь? О чем сожалеете?

— Напомню, что в мою пионерскую и комсомольскую пору, если давали положительную характеристику товарищу, писали: чуткий, отзывчивый, принципиальный… По моим наблюдениям, люди в основном стараются не поступаться принципами. Но принципы и убеждения у всех разные. Рядовая коммунистка Нина Андреева считала, что лучшее в социализме и советском образе жизни надо сберечь. Член Политбюро ЦК КПСС Александр Яковлев полагал, что все это надо разрушить до основания. В этом споре я на стороне Андреевой. Дистанция между заряжающим с грунта самоходной гаубицы «Акация» образца 1976 года и автором 15-томного собрания сочинений выпуска 2024 года не такого уж огромного размера — полвека! И за год срочной службы я сочинил более ста стихотворений, составивших мои первые книги «Время прибытия» и «Разговор с другом». Горжусь, что был автором единственного в центральной печати, в «Комсомолке», выступления против расстрела Белого дома в октябре 1993-го. Сожалею, что в огромном зале на глазах нескольких тысяч зрителей всего лишь демонстративно не подал руки экс-президенту СССР Горбачеву. Надо было сказать ему в лицо все, что думаю о нем.

— Вы придерживались государственно-патриотической позиции, даже когда это было немодно. Вас сильно кусали либералы?

— Это было немодно уже при развитом социализме. Главный редактор «Юности» Андрей Дементьев, напечатав мои стихи об армии и вручив мне премию «Зеленый листок», по-дружески пожаловался: «Юра, ты не представляешь, как трудно теперь найти для журнала искренние стихи о Родине!» Особенно ему понравились мои строчки о том, как я в армии понял, «что пишут слово «Родина» с большой не по орфографическим капризам». Вообще либералы не кусают, а грызут. После «Апофегея», где я сатирически изобразил Ельцина, и «Демгородка», вышедшего в 1993-м, меня внесли в список «фигур умолчания», где я пребываю и ныне. Слава богу, моим читателям на это наплевать.

— Ваш учитель — Владимир Соколов, замечательный поэт. Дорожите этой памятью? Грустно, что мы утеряли наставничество...

— Владимир Соколов — один из лучших русских лириков ХХ века. Я горжусь, что именно он дал предисловие к моей первой книге. Много делает для увековечивания его памяти вдова Марианна Евгеньевна Соколова-Роговская. В середине 90-х, самое трудное для поэзии время, мне удалось издать сборник «Стихи Марианне». Это была последняя книга, вышедшая при жизни Владимира Николаевича. Не так давно удалось добиться, чтобы имя Соколова присвоили одной из московских библиотек. Таких учителей, как Соколов, сейчас не сыскать... Но мастеров такого уровня всегда было мало. Главное горе, что сегодня функции наставников часто тянут на себя, присосавшись к грантам, люди литературно ничтожные. Это настоящая катастрофа!

— Что вас раздражает в «текущем моменте»? И наоборот — от чего получаете удовольствие?

— Когда я был начинающим автором, между враждующими литературными станами существовал своего рода пакт о недопустимости махинаций с литературными весами и гирями. Ты можешь своего фаворита упаковывать в красивые бумажки рецензий, перевязывать затейливыми ленточками премий, но в итоге все знали, что есть «гамбургский счет», и каждый писатель весит столько, сколько он весит на самом деле. Недопустимо отрицать талант автора лишь потому, что тебе не нравятся, скажем, его политические взгляды, ориентация или национальность. И долгие годы этот пакт соблюдался. Теперь он нарушен всеми сторонами. Бедные старшеклассники вынуждены читать в учебниках про новых классиков, которые по-русски пишут так, будто у них искусственный интеллект дебила. Радует, что издательские проекты не до конца вытеснили из словесности талантливых писателей, хотя дело идет к этому.

— Что вы испытываете, когда сталкиваетесь с талантливой прозой и поэзией молодых авторов?

— Испытываю восторг — словно в мусорном лесу нахожу чистый крепкий боровик. Грибники меня поймут. Как сказал Борис Пастернак, «талант — единственная новость», к тому же прорастает он так редко, что от встречи к встрече успеваешь соскучиться. Когда я редактировал «Литературную газету», старался как можно скорее опубликовать открытого даровитого автора, помогал издать первую книгу. Уже много лет я возглавляю жюри конкурса имени Андрея Дементьева, он проводится на базе Дома поэзии в Твери. Им руководит Анна Дементьева-Пугач, вдова замечательного поэта, моя давняя соратница. Даже сердце замирает, когда начинаешь читать подборки соискателей нового сезона. А вдруг — новый Тютчев, Блок, Заболоцкий, Соколов, Юрий Кузнецов? В этом году премию имени Дементьева получил талантливый поэт-фронтовик Сергей Лобанов, напоминающий мне по энергетике Семена Гудзенко.

— Конкуренции не боитесь? Критичны ли вы к себе?

— Конкуренция — на книжном рынке, в премиальных кулуарах мутной «Ясной Поляны», а в литературе — творческое состязание. Но тут важно понять свою весовую категорию. Состязаться с Достоевским или Блоком бессмысленно. Я смолоду отношусь к себе сверхкритично, всегда сомневаюсь в замысле, в готовом тексте... Талант — это говорящее полено, а вырезать из него человека можешь только ты сам. Папа Карло не поможет.

— В каком времени вам было комфортнее?

— Для писателя важно не это. У поэта Николая Глазкова есть строки: «Чем эпоха интересней для историка, тем для современника печальней». Я родился в СССР, едва оправившемся от фашистского нашествия, застал «оттепель», жил при развитом и кризисном социализме, стал свидетелем предательского разрушения великой страны, на моих глазах неистовствовала босховщина девяностых, я видел, как постепенно собирали и приводили в чувство то, что осталось от СССР. Для обывателя или патриота — это страшное испытание, многих сломавшее. Для писателя — колоссальный опыт, из которого могут вырасти сильные произведения. Как филолог, в молодости занимавшийся фронтовой поэзией, я думал, что опыт большой войны навсегда останется для меня чисто книжным. Но вышло так, что я дожил до «Четвертой Отечественной войны». Это строчка из моего стихотворения. По возрасту я не подлежу призыву, но духовно, творчески, нравственно чувствую себя мобилизованным, так как быть всего лишь тихим наблюдателем «театра военных действий», живя в воюющей стране, — это наполовину предательство.

— Вы давно переживаете из-за состояния нашей драматургии...

— Точнее — переживаю за состояние отечественного театра. О происходящем там могу выразиться метафорой. Мировой театр большую часть своей истории был особого рода кентавром: человеческие голова, торс, приделанные к крупу коня. Слово и жест. Смысл и развлечение. Самопознание и самозабвение. Сострадание к униженным-оскорбленным и, наоборот, стремление забыться, уйти от социальных заморочек, нырнув в зрелище. На этом театр и балансировал, уклоняясь в зависимости от эпохи то в одну, то в другую сторону. Для России всегда был характерен крен в сторону осмысляющего слова и сострадания. Сегодня отечественный театр мне напоминает две лошадиные задницы, соединенные свисающим до земли брюхом, неустанно переваривающим казенные деньги, ибо ни один сценический коллектив не живет у нас за счет сборов, а потому на мнение и запросы зрителей им наплевать. По такому принципу отбирают худруков с директорами. Нынешнему российскому театру драматург, заставляющий зрителя размышлять, попросту не нужен. Замечу, что в секретариате правления СТД, избранном в этом году, нет ни одного драматурга. Кстати, в оргкомитете Года театра на сто человек без малого тоже не было «этого сектора литературы». Будучи в ту пору председателем Общественного совета Минкульта, я спросил у тогдашнего председателя СТД Александра Калягина: «Почему?» Он ответил улыбкой донны Розы из Бразилии, где много диких обезьян.

— Наша культура долго казалась нам настолько прочной, что и мысли о ее деградации не возникало. Почему она сдалась так быстро?

— Искусство развивается по своим внутренним законам, связанным с цикличностью созидания и разрушения канонов, но уровень определяется теми задачами, которые перед ним ставятся. Перед нашей культурой в обозримые века стояли разные, но неизменно грандиозные цели, включая и последнюю — попытку созидания модернизированного и справедливого мироустройства, что, кстати, отчасти удалось. Какие задачи были поставлены перед нашей культурой в 1990-е? Я скажу: максимально оглупить и сбить с толку народ, чтобы провести жульническую приватизацию и привести к власти прохиндеев вроде Чубайса, Козырева, Коха… Где они теперь? Убедить народ в том, что его исторический опыт, включая Великую Победу, постыден, поэтому не гордиться надо страной, а молчать в тряпочку, пристроившись к цивилизованному миру в качестве послушного младшего брата. Была цель запутать людей, сбить духовные ориентиры релятивизмом постмодерна, когда непонятно, где низ, где верх, что такое хорошо и что такое плохо, втиснуть читателя и зрителя в «черный квадрат» бесцельного новаторства и безответственной вкусовщины. Под эти цели были выделены огромные бюджеты, включая соросовские вливания, и эти задачи во многом выполнены: обрушился уровень культуры, прежде всего традиционной, опирающейся на классические образцы. Но с новизной беда: Мейерхольда разменяли на сотню сомнительных богомоловых. Геополитическая западня, в которой оказалась Россия, поставила перед отечественной культурой новые цели и задачи. Но кто их будет выполнять? Сегодня наша творческая интеллигенция благодаря целенаправленной селекции — это орава жадных маркитантов, которые предпочитают армию противника.

— Эх, зажигаете, Юрий Михайлович! Направо и налево раздаете... Недавно вы стали инициатором акции по защите русского языка, которую поддерживает наша газета. Ваши прогнозы?..

— Надо ужесточать закон о языке, ведь пока у ревнителей чистоты родной речи нет реальных рычагов, чтобы повлиять на тех, кто не понимает, что родное слово «прокат» гораздо лучше «каршеринга». «Фудсити» так в «Пищеград» и не переименовали, хотя, когда в 1914 году началась война с «германцем», Санкт-Петербург очень скоро стал Петроградом. Я не против иностранных заимствований, но они должны обогащать язык, а не уродовать его. Но есть и отрадные явления. Сколько я писал о том, что слово «поселение» неуместно в документах, оно несет в себе дополнительный смысл — «ограничение свободы». Почему я должен жить в поселении Внуково? Вот, принято решение: впредь как административный термин это слово не использовать. Но никто не принес «великому и могучему» столько вреда, сколько ангажированные литературные премии, они же навязывают читателям в качестве эталона бездарные тексты.

— Писатели сегодня разобщены...

— Когда-то Сергей Владимирович Михалков, назвавший меня «последним советским писателем», пошутил: «Литераторы никогда не смогут выполнить армейскую команду «На первый-второй, рассчитайсь!», ведь каждый считает первым себя!» Это так, но без этого самомнения невозможно месяцами сидеть за столом и писать. Но мы ведем речь о профессиональном союзе, отстаивающем корпоративные интересы пишущих людей и пребывающем в конструктивном диалоге с государством. Не кажется ли вам странным, что журналисты, художники, кинематографисты, артисты, архитекторы, композиторы в корпоративном смысле консолидированы, и только литераторы, представители базового вида искусства, определяющего общие смыслы культуры, разобщены? Да, несколько лет назад была создана Ассоциация писателей и издательских работников (АСПИР). Получился своего рода «Геркулес», успешно перерабатывающий бюджетные дотации, но консолидации — ноль. Почему? А потому что на старте среди учредителей было заложено преобладание либеральных структур, изначально настроенных против объединения. Союз писателей России, нацеленный на единство, оказался в меньшинстве. Не думаю, что это случайность. Но есть сдвиги. Так, Союзу писателей России наконец-то доверено распоряжаться новой литературной премией «Слово». Что это, изменение отношения власти к патриотическому крылу словесности или «дар напрасный, дар случайный»? Увидим...

— Вы в молодости представляли себе этот юбилей?

— Дурная мысль о том, что неплохо бы стать писателем, посетила мою голову довольно рано, чуть ли не в четвертом классе. И вот иду я на занятия, а над дверями 348-й школы красуются четыре барельефа — Пушкин, Толстой, Некрасов, Горький. И я подумал: мой-то профиль, если я стану великим писателем, может там не поместиться. Кого же придется потеснить? Как показало время, никого. Но у меня есть свой верный читатель. Есть надежные издатели — АСТ, «Вече», «Русский мир», «Книжный мир», «Молодая гвардия», «Прометей»… Есть популярные печатные органы, готовые меня публиковать, такие как «Вечерка», с которой я начал сотрудничать в далекие семидесятые годы прошлого века. А это, поверьте, очень немало!

САМЫЕ ИЗВЕСТНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

• Сто дней до приказа (1980)
• ЧП районного масштаба (1981)
• Апофегей (1990)
• Парижская любовь Кости Гуманкова (1991)
• Демгородок (1994)
• Козленок в молоке (1994)
• Замыслил я побег… (1999)
• Грибной царь (2005)
• Гипсовый трубач (три части — 2008, 2009, 2013)
• Совдетство (2021–2023)

ДОСЬЕ

Юрий Михайлович Поляков — известный русский писатель, публицист и общественный деятель. Один из самых читаемых писателей России, председатель Национальной ассоциации драматургов. Родился 12 ноября 1954 года в Москве. Окончил факультет русского языка и литературы МОПИ имени Н. К. Крупской, долгие годы был главным редактором «Литературной газеты». Имеет большое количество наград: ордена «За заслуги перед Отечеством» III и IV степени, орден Почета, орден Дружбы, Благодарность Президента Российской Федерации.

Редакция «Вечерней Москвы» поздравляет Юрия Полякова с юбилеем. Новых успехов и тиражей! Сил и вдохновения!