Сказка для папы

Своего Лира режиссер Михаил Левитин нашел в актере Театра имени Маяковского в Михаиле Филиппове. Для театра «Эрмитаж» подобный подход в принципе привычен. Здесь часто спектакль строят вокруг приглашенного артиста. Вернее, приглашенного артиста помещают в эпицентр своих театральных безумств, так что главная роль выстраивается на этом контрасте.

Спектакли Левитина узнаваемы. Узнаваемы настолько, что порой кажется, будто они складываются в единый театральный сериал, где за каждым из актеров закреплен конкретный образ – меняется лишь произносимый текст. Более того, левитинское пространство затягивает и присваивает каждого, кто прикасается к нему. И вот уже невозможным становится идентифицировать, к примеру, сценографа: Сергей Бархин – художник, чей почерк сложно спутать с чьим-либо иным, - внезапно полностью растворяет свою индивидуальность в индивидуальности режиссера.

Похожая трансформация в левитинских спектаклях нередко происходит и с драматургом, который оказывается в положении автора сценария очередной серии для заданных характеров. В данном случае в роли «сценариста» выступил Шекспир в новом переводе Григория Кружкова, причем сюжет в этой сценической редакции оставался нетронутым практически до самого конца, когда неожиданно он оборвался примирением Лира с младшей дочерью. К слову, Корделия в спектакле Левитина не просто младшая – она маленькая. Ребенок. И именно этот ребенок, а не хитросплетения шекспировского сюжета (многократно «голосом» Льва Николаевича Толстого подвергшиеся со сцены уничижительной критике), становится главным катализатором и смыслом всего происходящего.

Корделия почти не покидает сцену. Она – у ног любимого отца – присутствует на ней еще до начала спектакля; она – в той же мизансцене – спектакль завершает. На протяжении всего остального действия изгнанная Корделия пристально следит за каждым жестом, каждым взглядом своего отца, а также за теми событиями, которые могут оказать хоть малейшее влияние на его судьбу.

Корделии режиссер отводит роль и «человека от театра»: каждому эпизоду она трижды дает русский и английский заголовок, сопровождая объявление еще и демонстрацией соответствующего «титра» (на обороте злополучной карты страны). Она же переводит для отца реплики англоязычного Шута, по совместительству – королевского музыканта Элиаса Файнгерша. Она же по старинной книге зачитывает в сцене бури английский текст.

Да и все королевство Лира, представленное на подмостках, подается зрителю именно глазами Корделии: кричащие цвета сценографического оформления обретают смысл, если творит их в своих фантазиях маленькая девочка. Принцесса. Отсюда – примитивные костюмы из самых простых детских спектаклей. Папа – король? Значит должна быть красная мантия с горностаевой обивкой. Мужья сестер – герцоги-рыцари? Значит, должен быть хоть намек на латы. Действие происходит в Англии? Значит, вокруг всегда должны бегать милые пасторальные овечки. Я – принцесса? Обязательно красивое шелковое платьице! Стала королевой? Добавилась красивая диадема на длинные волосы... А то ведь если снять с папы мантию – останется обычный человек в «офисном» костюме после тяжелого рабочего дня. Лир здесь совсем не король (что бы ни утверждала программка), Лир здесь, прежде всего, отец маленькой дочки.

И для этого усталого отца, способного отдохнуть душой лишь рядом с этим милым и непосредственным ребенком, Корделия создает свою сказку. С отказом от ребенка на смену сказке тут же приходит трагедия, чтобы столь же внезапно прекратиться сразу же после счастливого воссоединения папы и дочки. А потому в «Лире» театра «Эрмитаж» не будет ни поединка законного сына и бастарда, ни гибели Глостера и Гонерильи, ни тем более смерти Корделии и Лира. А будет лишь безумный, примиряющий живых и умерших, танец под разудалое шутовское соло на трубе.

И все бы ничего, но слишком долог для такой – в сущности, простой – истории спектакль. Долог и перегружен излишними для нее сюжетными линиями, которые к тому же не доведены до конца. А главное, в спектакле – как ни странно это прозвучит – теряется сам Лир. Лир, сыгранный Михаилом Филипповым. Это тем страннее, что сыгран он точно, вдумчиво. Сыгран не трагедией, а драмой. Сыгран тихо и очень подробно. Сыгран, как уже говорилось, на контрасте с окружающими гротескными масками. Но вот беда: почти за три часа сценического действия контраст перестает работать, а «тихий» Лир все больше и больше перекрывается другими – кричащими и броскими – красками. Рассказанная папе сказка буквально погребает его под собой…