В одном из интервью поэт рассказывал: "С 1972 по 1976 год я изредка публиковался в советской печати. Печатался отнюдь не систематически, не было ни одного советского издания, где бы я напечатался дважды. А после 1976 года меня и вовсе перестали здесь публиковать, уж не знаю и почему. Меня стал печатать журнал "Континент", причём первая публикация появилась там довольно случайно, без моего участия". Первая книга стихов Кенжеева пролежала на полках Союза писателей Казахстана 20 лет и была издана только в 1996 году в Алма-Ате издательством "Жибек Жолы".

«Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу. Устроится, выкипит - видишь, нельзя по-другому...» / Фото: wikipedia.org

В начале семидесятых Кенжеев вместе с поэтами Алексеем Цветковым, Александром Сопровским и Сергеем Гандлевским стал учредителем поэтической группы "Московское время". Гандлевский так написал о её смысле и объединяющем начале: "Речь идёт о категорическом неприятии советского режима: об убеждении, что объективной реальностью….жизнь не исчерпывается, потому что за ней стоит тайна… Мы любили литературную традицию и в то же время с подозрением относились к снобизму "хранителей ценностей" и "жрецов всего святого". Поэтам "Московского времени" удалось выработать собственный стиль, который отличается прозаичностью, точностью высказываний, воссозданием литературной нормы, её реанимацией. Таким образом "Московское время" заявляло себя не только группой, но и школой. С 1973 года стал выходить "самиздатовский" литературный альманах, печатавшийся на машинке и переплетавшийся вручную. Всего вышло шесть выпусков.

Прошло, померкло, отгорело,

нет ни позора, ни вины.

Все, подлежавшие расстрелу,

убиты и погребены.

И только ветер, сдвинув брови,

стучит в квартиры до утра,

где спят лакейских предисловий

испытанные мастера.

А мне-то, грешному, всё яма

мерещится в гнилой тайге,

где тлеют кости Мандельштама

с фанерной биркой на ноге.

(1974)

Охотники на снегу

Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу.

Устроится, выкипит - видишь, нельзя по-другому.

Что толку стоять над тенями, стоять на снегу,

И медлить спускаться с пригорка к желанному дому

Послушай, настала пора возвращаться домой,

К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу.

Входи без оглядки, и дверь поплотнее прикрой -

Довольно бродить по бездомному белому снегу.

Уже не ослепнуть, и можно, спокойно смотреть

На пламя в камине, следить, как последние угли

Мерцают, синеют, и силятся снова гореть,

И гаснут, как память - и вот почернели, потухли.

Темнеет фламандское небо. В ночной тишине

Скрипят половицы - опять ты проснулась и встала,

Подходишь наощупь - малыш разметался во сне

И надо нагнуться, поправить ему одеяло.

А там, за окошком, гуляет метельная тьма,

Немые созвездья под утро прощаются с нами,

Уходят охотники, длится больная зима,

И негде согреться - и только болотное пламя...

(1975)

Спустя десятилетия выработанная авторами "Московского времени" стилистика стала образцом для подражания. Несмотря на безусловную общность всех авторов группы, голос Кенжеева в ней резко различим, его невозможно спутать ни с каким другим, он неуловим в своей оригинальности и ему очень сложно подражать. Поэт Инна Лиснянская, говоря о неповторимости его творчества, определила его, как пространство, в котором пересекаются романтическое сердце и ироничный ум: "Счастливо уживаясь, они дарят читателю не только новое освещение жизни, но и новое восприятие мира".

Майору заметно за сорок - он право на льготный проезд

проводит в простых разговорах и мёртвую курицу ест -

а поезд влачится степями непахаными, целясь в зенит,

и ложечка в чайном стакане - пластмассовая - не звенит.

Курить. На обшарпанной станции покупать помидоры и хлеб.

Сойтись, усомниться, расстаться. И странствовать. Как он нелеп,

когда из мятежных провинций привозит, угрюм и упрям,

ненужные, в общем, гостинцы печальным своим дочерям!

А я ему: "Гни свою линию, военный, пытайся, терпи -

не сам ли я пыльной полынью пророс в прикаспийской степи?

Смотри, как на горной окраине отчизны, где полночь густа,

спят кости убитых и раненых без памятника и креста -

где дом моей музыки аховой, скрипящей на все лады?

Откуда соломкою маковой присыпаны наши следы?"

"А может быть, выпьем?" "Не хочется". Молчать, и качать головой -

фонарь путевой обходчицы да встречного поезда вой...

Возможно, Бахыт Кенжеев - один из самых проникновенных лириков последних десятилетий, с каким-то особенным свойством, способностью отмыкать человеческие сердца. Поэт Мария Галина сказала об этой "особости": "Пожалуй, трудно назвать более цельного поэта… И, кстати, менее поддающегося внятному аналитическому разбору - Кенжеев принадлежит к тем поэтам, которых трудно спародировать: его манера неуловима в своей традиционности и в то же время "особости".

Вот гениальное кино,

к несчастью, снятое давно -

июльский дождь, и чёрно-белый

пейзаж Москвы оцепенелой,

сиротской, жалкой, роковой…

Не над такою ли Москвой,

когда снежит, когда озябли

гвардейцы у ворот Кремля,

и мёрзнет чёрная земля,

неспешно реют дирижабли?

Не здесь ли дворник-понятой,

певец гармонии святой,

считает перед сном до сотни,

не здесь ли ёжится щенок

и юркий чёрный воронок

вдруг тормозит у подворотни?

В чём же разгадка этих Кенжеевских отмычек? Возможно здесь дело не в "приёмах" и "инструментариях", но собственно в идее самой поэзии. Поэт пишет о вещах печальных, даже трагических, об "осени мироздания", вселенском финале, но его поэзия остаётся лёгкой, без ощущения безнадёжности.

От райской музыки и адской простоты,

от гари заводской, от жизни идиотской

к концу апреля вдруг переживаешь ты

припадок нежности и гордости сиротской -

Бог знает чем гордясь, Бог знает что любя –

дурное, да своё. Для воронья, для вора,

для равноденствия, поймавшего тебя

и одолевшего, для говора и взора -

дворами бродит тень, оставившая крест,

кричит во сне пастух, ворочается конюх,

и мать-и-мачеха, отрада здешних мест,

ещё теплеет в холодеющих ладонях.

Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чём.

Виолончельным скручена ключом,

так речь напряжена, надсажена, изъята

из тёплого гнезда, из следствий и тревог,

что ей уже не рай, а кровный бег, рывок

потребен, не заплата и расплата -

так калачом булыжным пахнет печь

остывшая, и за оградой сада

ночь, словно пёстрый пёс, оставленный стеречь

деревьев сумрачных стреноженное стадо...

О смысле поэзии Кенжеев сказал так: "Она не столько в утверждении Логоса - на это есть церковь, - сколько в выявлении трагической пропасти между Логосом и нами, даже самыми лучшими из нас. Иногда на этом пути - ненароком, никогда прямой речью - происходит нечто неожиданное. Поэт собирается проклясть Бога, а у него получается гимн той самой непонятной красоте мира".

[OBJ Выступление Бахыта Кенжеева в Мюнхене (2013 год)]

СПРАВКА "ВМ"

Бахыт Кенжеев - член Русского ПЕН-клуба, входил в жюри премии "Дебют" (2000). Его стихи переведены на казахский, английский, французский, немецкий и шведский языки. С 1982 года поэт живет в Канаде.

Книги